Наука мистицизма

[Saitarien]

Это отрывок из диссертации некоего Bulcsu Siklos, на соискание степени PhD в Лондонском университете. Диссер, есличо, востоковедческий и представляет собой перевод тантр Ваджрабхайравы. Не спрашивайте, откуда я беру подобные тексты))) Я бы не стала это переводить (уй дались мне те тантры, с комментариями типа "в этой строчке в манускрипте А написано бдрыг цум чог, а в манускрипте Б - брыг 'цум чыг, блаблабла"...)
Но прочитала пару первых глав и влюбилась в стиль. И письма, и мышления. Подумала и решила эту пару глав сюда запостить. Остальное не буду, ибо много и уже более конкретно.

-----------------------------------------
II. Наука мистицизма [4]

И мистики, и ученые обычно согласны в том, что мистицизм ненаучен. Если мы определим «научность» как нечто, что полагает таковым научное сообщество и изучением чего оно занимается, то мистицизм очевидно ненаучен (так как ученые им не интересуются). Конечно, мы надеемся, что существуют и весомые, научные обоснования тому, почему мистицизм вместе с его верными друзьями – алхимией, астрологией, демонологией, колдовством и прочими – не допущен на борт научного корабля. Но выявить эти обоснования не так просто. Они сводятся к неким невысказываемым, неопределенным убеждениям, включающим научный или рациональный взгляд на мир, несовместимость мистицизма с которым не подлежит обсуждению [5].
Все было бы прекрасно – в конце концов, нет никаких оснований считать, что какая-либо мистическая система или мистическое переживание стремятся к тому, чтобы их считали «научными» (мы еще вернемся к этому вопросу позже). Но произвольно отвергая мистицизм – и мистический опыт, и мистические теории – научное сообщество остается наедине с рядом проблем. Наука, как предполагается, работает не с «истиной» вообще, а с конкретными фактами. Если нечто существует, ученые обязаны это изучать, и мы ждем, что они будут крайне осторожны в отбрасывании предположительно ненаучных феноменов. В наше время наука является доминирующим методом познания и полностью отвечает за исследование любого феномена, впрочем, почти невозможное в условиях яростной борьбы между академиками за деньги налогоплательщиков. Но как только в лицо теории летит обвинение «ненаучно!», научное и интеллектуальное сообщество моментально забывает все разногласия, смыкает ряды и изгоняет чужака.
По сути, в установке науки по отношению к ненаучному мы наблюдаем чисто человеческие, психологические аспекты, точно такие же, как в установке, скажем, христианства по отношению к язычникам [6]. Между собой ученые готовы допустить, что основания любой современной науки не так уж ясны и устойчивы. Существует множество ярких подтверждений (например, в математике) тому, что по-настоящему твердый и надежный фундамент науки просто невозможен, и не из-за ограниченности наших возможностей, но лишь потому, что такова сама природа теорий и систем, которые мы изобретаем. Однако на публике, в школах и университетах, а также во время нападок на что-либо ненаучное, наука с гордостью представляет себя твердой, всеобъемлющей, надежной системой, высшей по отношению к любым иным формам жизни. В результате наука 1) сохраняет монополию в области образования; 2) остается первоочередным объектом для инвестиций в академической среде; 3) предоставляет своим последователям власть, славу и личный комфорт; 4) распространяет свое влияние на весь мир благодаря претензии на универсальность; 5) высмеивает и унижает все, что конфликтует с ее предвзятым рационализмом. Зачастую эти действия прикрываются заявлениями о «либерализме» и «равенстве» – но «равенство» в современных западных понятиях вовсе не означает, что иные, ненаучные теории или образы жизни могут претендовать на правоту. Словами Фейербанда, «равенство означает, что представители разных рас и культур наконец получили потрясающий шанс принять участие в маниях белого человека – в его науке, технологии, медицине и политике» (1978: 119). Превосходство науки принимается как данность, и так же принимается как данность то, что все люди – от индейцев Амазонии до сибирских оленеводов, от буддистов до мусульман – также безоговорочно примут превосходство науки и сомнительное благо технологии, ведь это сделает их «равными» с счастливчиками-европейцами. Но что, если их культуры не впишутся и останутся на обочине? Тем хуже для них! В любом случае, они были ненаучны. Конечно, западная цивилизация считает себя толерантной и поддерживает сохранение необычных проявлений несовременной жизни [7]. Но идея, что ненаучные «примитивные» философии можно рассматривать как позитивный источник знания или мудрости человечества, отвергается без малейшей попытки рассмотрения и понимания – хотя такое поведение и не научно, и не рационально. Ученый или рационалист могут возразить, что именно универсальность науки позволяет ей выносить подобные суждения о ненаучности, но наука никоим образом не универсальна – хотя бы потому, что не работает с ненаучным.
Так называемая проблема демаркации – проблема того, где провести границу между наукой и не-наукой (или, если быть точными, между наукой и метафизикой, хотя мистицизм не входит даже в сферу метафизики) – давно беспокоит умы не только самих ученых, но и паразитирующих на них философов науки. Проблема демаркации имеет долгую и сложную историю, но краткое знакомство с ней нелишне, поскольку способно в некоторой степени вооружить тех, кто занимается мистицизмом и часто чувствует себя растерянным и беззащитным при встрече с кажущейся незыблемостью здания современной науки [8].
Первые попытки разрешения проблемы демаркации были сделаны логиком Рудольфом Карнапом в первой половине нашего века. По его утверждению, разница между наукой и метафизикой эквивалентна разнице между разумом (или смыслом) и неразумным (или бессмыслицей). Тут возникает вопрос об определении «смысла», а определение смысла требует обратиться к Витгенштейну. Согласно его критерию, а) все слова, входящие в утверждение, должны обладать смыслом («смысл» определен Карнапом как основанность на наблюдаемом или ощущаемом опыте), и б) помимо осмысленности слов, должен также приниматься во внимание их тип (это относится и к логико-математическим утверждениям, и к обычным словесным). Смысл понятия «типа» или «категории» в том, чтобы избежать объявления осмысленными грамматически корректных утверждений вроде «х является элементом х» или «число 7 является зеленым». Эти понятия принадлежат к разным категориям и не могут смешиваться в отдельных утверждениях. Третье условие эквивалентно а) и б) – с) утверждение истинно, если оно сводимо к элементарным утверждениям, представляющим собой наблюдения. Ненаучные, иррациональные или метафизические утверждения не соответствуют этим критериям (хотя, кто и когда всерьез это проверял?) Однако, вся эта тщательно выстроенная структура оказалась ложной – а) она ложна, поскольку возможны искусственные языки, в которых «х является элементом х» и прочие «бессмысленные» конструкции будут вполне правильными; а для того, чтобы доказать бессмысленность утверждения, требуется показать, что оно бессмысленно в любом языке; б) она ложна, поскольку основывает осмысленность на наблюдаемых результатах, что требует полного списка всех объектов, обладающих наблюдаемым свойством (т.к. универсалии здесь запрещены) и с) она ложна, поскольку никакое научное утверждение не может быть и никогда не было сводимо только к результатам наблюдений [9].
После осознания этих недостатков начались попытки создания «научных языков», в которых будут выражаться только рациональные утверждения, а ненаучные и метафизические высказывания будут невозможны. Карнап работал над физическим языком, в котором возможны высказывания только о физических объектах и их перемещениях во времени и пространстве (и это во времена квантовой теории!). Физический язык должен был стать единым и универсальным. Эта вычурная и неестественная идея вскоре потерпела крах. Две теоремы неполноты Курта Геделя показали 1) невозможность создания языка, пригодного одновременно для выражения всех утверждений теории и всех доказательств этих утверждений и 2) невозможность обсуждать полноту языка на самом этом языке. Польский логик Тарский впоследствии показал необходимость парадоксальности каждого универсального языка. Вкратце, логика научного языка лежит за пределами самого этого языка.
Все вышеописанные попытки оказались настолько провальными, что даже не требуют подробной демонстрации их ущербности и парадоксальности. Нет смысла создавать некие теоретические структуры и обсуждать возможность перевода в них научных утверждений, пока мы не попытаемся сделать такой перевод (иначе как мы можем судить?) Но как выбирать научные суждения для перевода? Если открыть любую книгу на научную тему, мы увидим, что она состоит далеко не только из аккуратно сформулированных рациональных утверждений. Там будут примеры, статистика, полемика с оппонентами, юмор, рисунки, ссылки, личные комментарии и так далее – все это в той же мере является частью письменного языка науки, что и немногочисленные рациональные утверждения, которые мог бы выделить оттуда логик (если бы у него было время, деньги и желание этим заниматься).
Вышеописанные попытки решения проблемы демаркации основывались на построении неизменных и универсальных логических структур, подходящих для науки. Понять мотивы создателей этих структур нетрудно, если вспомнить, какой удар обрушился на философию науки после краха ньютоновской механики и гравитации – единственной и лучшей общепризнанной научной теории всех времен. О какой уверенности в науке можно было говорить, когда вся масса наблюдений, доказательств, экспериментальных подтверждений и единодушного согласия между учеными внезапно оказалась неспособной оградить физику Ньютона от квантовой теории и теории относительности? Величественная физика Ньютона, со всей ее стройностью, с ее кажущейся экспериментальной и теоретической неуязвимостью, с огромным количеством влиятельных последователей, физика, породившая множество успешных технологий, – все же оказалась неверной. Попытки построить «универсальный язык» и поставить хотя бы пост-ньютоновскую физику на прочный фундамент с помощью новейших достижений логики являются ничем иным, как капитуляцией перед обыкновенной научной (и человеческой) страстью к устойчивым, совершенным структурам, где каждое утверждение проверяемо и строго доказано. При этом игнорируется принципиальная невозможность такого доказательства, обнаруженная физиками XX-го века.
Однако некоторые философы науки пошли другим путем. Раз наука не может быть ни полностью проверяемой, ни полностью доказательной (как убедительно показали ньютоновская механика и теория гравитации), нужно использовать идею вероятности. Наиболее известная теория такого рода принадлежит Карлу Попперу и утверждает, что любая научная теория должна быть фальсифицируема – то есть, теория является научной тогда и только тогда, когда она содержит условия, в которых она может быть опровергнута. Если теория научна, по ее следствиям должно быть понятно, достоверна ли она. Проблема в том, что нет ни единого примера научной теории, отвергнутой лишь потому, что какие-то ее предсказания не сбылись. Первое человеческое стремление в таких случаях – заткнуть все щели и продолжать в том же духе. Однако, более искусный фальсификатор может предположить, что теория фальсифицируется тогда и только тогда, когда возникает другая теория, которая а) объясняет факты, которых не объясняет исходная теория; б) содержит все то, что не отвергает исходная теория и с) базируется на большем числе фактов, чем исходная теория. Однако в этом случае – сильно упрощая – мы видим, что больше не осталось единой теории, которую можно было бы определить как «научную» или нет; вместо этого мы получили последовательность теорий, каждая из которых выдвигает свои постулаты и в свой черед рушится под натиском следующей теории.
Этот список бесконечен. Научные утверждения осмысленны. Научные утверждения можно перевести на научный язык. Научные теории и утверждения проверяемы и доказательны. Наука самокорректируется. Наука фальсифицируема. Тем не менее, независимо от того, обладает ли наука в действительности всеми этими свойствами, мы не можем на их основе провести границу между наукой и не-наукой. Как же рационалисты и ученые пришли к выводу, что, например, мистические теории не являются проверяемыми, доказательными, фальсифицируемыми или самокорректирующимися, ведь это вполне вероятно, раз таковыми считаются научные теории. В конце концов, теория эволюции во всех своих проявлениях определенно не обладает указанными свойствами, но это не мешает ей преподаваться в университетах.
Возвращаясь к исходной проблеме: провести четкую демаркационную линию между научным и ненаучным миром не просто невозможно, но и ненужно, и даже вредно для самой науки. Это ненужно, поскольку повседневная деятельность научного сообщества совершенно не зависит от «проблемы демаркации», и вредно, поскольку научному сообществу придется примириться с существованием «серой зоны», из которой в науку могут проникать изначально ненаучные идеи, как это уже неоднократно случалось в прошлом [10]. Провести границу можно, только если мы допускаем, что современная наука полностью совершенна, но я не знаю ни одного ученого, который бы решился это утверждать.
Несмотря не всю несоразмерность этих протекционистских попыток отделить науку от всего остального, мы можем легко отделить мистику от науки, если взглянем с позиции мистика. Это сделать гораздо проще, если переформулировать изначальный тезис о ненаучной природе мистицизма:
Наука немистична.
Такое утверждение выглядит необычно, но оно, по крайней мере, истинно. Мистицизм – это теория и практика альтернативных состояний сознания, и мистическое знание – это знание, приобретенное в этих состояниях. События, происходящие в обычном бодрствующем сознании, например создание научной доктрины [11], происходят лишь в одном из многих возможных состояний. Для мистика наука немистична – и тем самым недостаточна – поскольку она не учит и не пытается объяснить достижимость, существование, смысл или пользу многочисленных состояний сознания, доступных человеку. Научное знание вполне может быть достоверным для мистика (на самом деле, мистицизм может включать в себя науку как один из возможных видов знания). Но для мистика (да и для кого угодно) нет никаких причин считать истинным только знание, полученное лишь в одном из многочисленных состояний сознания – однако, именно эта идея и является научной, рациональной основой. По тем же причинам невозможно доказать истинность или ложность мистической теории в научном смысле – мистическая теория не ограничивается обыденным состоянием сознания, столь любимым учеными и рационалистами. Истинность или ложность, скажем, буддийской тантры определяется тем, обретают ли практикующие ее сиддхи (сверхъестественные способности) и продвигаются ли к просветлению, и тут не годятся некие простые научные критерии. Точно так же истинность или ложность колдовства, ставящего цель научить человека летать, определяется тем, сможет ли ведьма летать, если произведет все необходимые приготовления и правильно сварит зелье для полета. Истинность или ложность шаманизма определяется тем, сможет ли шаман войти в контакт и поддерживать общение с духами племени. Ни в одном из этих случаев недостаточно простого заключения какого-либо ученого или рационалиста, что эти системы ложны только потому, что не соответствуют некой имеющегося у него идее рациональности.
Постулат о немистичности науки не обязательно приводит к онтологии «двух миров», о которой часто пишут ученые, пытающиеся найти для религии место в современном мире диктатуры науки (см. критическую дискуссию у Peacocke 1979: 22-27). Подобные противопоставления между естественным и сверхъестественным, физическим/биологическим, сознанием/духом и тому подобными парами представляются молчаливым принятием все того же предвзятого отделения науки от не-науки. Эту границу просто невозможно провести, размышляя таким образом. Более того, она не имеет смысла – ее недостаточно для того, чтобы вместить всю интеллектуальную и сознательную активность человечества. Назвав науку немистичной, мы вроде бы обнаруживаем наконец линию демаркации, но она была бы двусторонней только если принять идею, что существует всего два состояния сознания – обычное и «мистическое». Однако мистических состояний сознания великое множество, и знания, полученные в одном из них, могут отличаться от знаний, полученных в другом. Почему бы тогда не изобрести онтологию «множества миров»? К тому же, дискуссия о немистичной природе науки оставляет в стороне другие «ненаучные» теории и системы, которые могли бы дополнительно усложнить картину. Утверждение о немистичности науки не является аналогичным более привычному утверждению о ненаучности мистицизма, поскольку здесь нет онтологического вопроса. Попросту говоря, когда верующий в науку объявляет теорию «ненаучной», он или она подразумевают, что данная теория ложна; но когда мистик говорит, что наука немистична, это не является суждением относительно достоверности научной теории на уровне обыденного, повседневного состояния сознания.
Подытожим два основных тезиса этого раздела. 1) Шаткость современных идей относительно уникальности науки и ее превосходства над любой иной системой мышления, а также неадекватность – или, если быть точными, отсутствие – «научного» подхода к мистицизму, не дает права считать мистические теории «ненаучными». Верно и обратное – мистические системы совершенно не нуждаются в том, чтобы быть научными; разве что для успокоения своих современных последователей. Возможно, со временем наука разработает свою собственную теорию мистического опыта, но для этого ей сначала стоит обратить внимание на уже существующие мистические теории, что сейчас невозможно – ведь они «ненаучны». 2) Науку в настоящий момент можно с уверенностью назвать немистичной, поскольку она признает достоверным только один вид знания, приобретенный только в одном состоянии сознания.


III. Феноменология и мистицизм

Некоторые системы, использующие альтернативные состояния сознания, все же попали в поле зрения науки. Так, Касамацу и Хираи предприняли попытку электроэнцефалографического исследования состояния мозга практикующих дзадзен (сидячую медитацию) (1966). Схожим образом изучались тибетская практика gtum mo («внутреннего тепла»), трансцендентальная медитация и опыты с психоделиками. Все эти исследования, с какой бы научной аккуратностью они ни проводились, представляют собой не более чем феноменологию. Стаал комментирует это так:

«Лучшее, что могут дать подобные исследования – это некоторое расширение кругозора людей, не желающих принимать саму возможность существования вообще каких-то эффектов от медитации… Физиологические исследования… не дают даже приблизительного теоретического понимания происходящего» (1975: 112).

Именно поэтому феноменология – научная, антропологическая, социологическая или какая-то еще – неинтересна. Когда мы узнаем об усилении альфа-ритма у практикующих дзадзен, это лишь означает, что при медитации в мозгу происходят какие-то изменения – что само по себе и неудивительно.
Однако, следует различать две разновидности феноменологии. Первая – это стандартная, научная феноменология антропологических или социологических исследований мистицизма. Ученый выбирает объект исследования, берет интервью, записывает свои наблюдения и в итоге создает на этой базе феноменологическое описание. Если пользоваться терминами естественных наук, он создает теорию черного ящика [12]. Внутри черного ящика находятся «объекты», нетронутые феноменологией – интерпретации и не-феноменологические теории мистиков. Эти внутренние теории, созданные практиками мистической системы, также попадают в поле зрения исследователя и в конце концов становятся частью феноменологического описания. Никому не приходит в голову принимать их всерьез в качестве объяснения, хотя бы потому, что они не основаны на той феноменологии, которую создают исследователи. Более того, поскольку объяснение мистика является не более чем частью этой феноменологии, любая попытка пролить свет на содержимое черного ящика становится делом стандартных объяснительных теорий. В естественных науках существует множество таких теорий, которые сосуществуют с феноменологическими, однако в современных исследованиях мистицизма их просто нет. При этом, хотя феноменология и не способна решить такую задачу, искушение заглянуть внутрь черного ящика зачастую оказывается слишком велико. Феноменологи радостно устремляются в пустое пространство, порожденное полным отсутствием общепринятых критериев интерпретации, и заполняют его разнообразными описаниями.
Существует и другой вид феноменологии – субъективная, личная феноменология измененного или медитативного состояния сознания, которая может существовать только в контексте мистической системы, и которая вполне достоверна для отдельного мистика или группы мистиков, выполняющих сходные практики. Может показаться, что отделять феноменологию от самой мистической системы нет смысла, ведь мистик не является феноменологом, однако здесь есть один существенный момент. Мистическая система интерпретирует субъективную феноменологию, а вовсе не «объективную» феноменологию, например, полевого антрополога. Удивительно, но эти два подхода абсолютно несовместимы – мистик и ученый-феноменолог описывают совершенно разные явления. Пока это коренное противоречие не устранено, не будет никаких оснований для рационалистического или научного отвержения мистических теорий. Для рационалиста гораздо привычней отвергнуть всю почерпнутую из личного и чужого опыта феноменологию мистика, чем связываться с теорией, тем более что рационалист по определению не верит, не может и не желает верить в мистический опыт. Здесь даже нечего обсуждать.
Феноменологи, разумеется, понимают, что их деятельность представляет собой лишь первый шаг – фиксацию фактов, которые в дальнейшем необходимо интерпретировать. При этом желательно избежать любых попыток интерпретации, поскольку существующие в наше время системы интерпретации, по-видимому, не подходят для этого случая.
Но что же не так с объяснениями «инсайдеров»? Почему мы так сопротивляемся принятию интерпретации самих мистиков? Если, к примеру, сибирский шаман говорит нам, что после употребления мухоморов он разговаривает с духами грибов и те отвечают на его вопросы, западный академик естественным образом отвергнет такое объяснение, поскольку следует незыблемому правилу: нельзя верить в духов, обитающих в грибах. Если этот исследователь преодолеет искушение пойти легким путем создания уклончивой феноменологии, он скорее всего обратится к биохимическим или психологическим объяснениям. Но вопрос достоверности интерпретации шамана остается неразрешенным – мы изначально убеждены, что она неверна.
Итак, нам очень трудно принимать несовременные (не-западные) теории. Однако, многие из них имеют долгую историю и подробнейшую методологию, гораздо более осмысленную для мистических систем, чем объяснения ученых, верящих в превосходство современной логики, философии и науки.


Соответствующие примечания:

[4] Если принять во внимание масштаб изоляции современных научных дисциплин и огромное количество постоянно появляющихся новых работ, становится ясно, что человеку, находящемуся вне научного мира, доступно лишь общее и поверхностное представление об актуальных теоретических проблемах. В том числе и по этой причине в данной главе так мало ссылок, которые а) можно найти в других работах (например, в Popper 1972 содержатся ссылки по всем обсуждаемым здесь вопросам) и б) слишком быстро устаревают. К тому же, наиболее активным внешним (т.е., ненаучным) источником академической критики научного подхода является католическое сообщество, с литературой которого я совершенно незнаком. Вкратце следует сказать, что вопросы, затронутые в этой и других главах, гораздо более подробно обсуждаются во многих других трудах (например, Duerr 1985 представляет собой лучшую западную академическую защиту несовременного/нерационалистического мышления из всего, что я встречал).

[5] Мистический опыт и мистические теории совершенно игнорируются современной философией и наукой. Неужели только меня поражает тот факт, что в огромном, почти 600-страничном труде признанных светил науки, посвященном мозгу и сознанию (Popper, Eccles 1977), практически не упоминаются ни состояния и техники медитации, ни мистический опыт как таковой? Есть лишь одна короткая фраза, и находится она (что вполне предсказуемо) в месте, где говорится об исследованиях Эванс-Притчарда, посвященным африканским азанде. Поппер вкратце описывает открытия примитивных и доисторических племен, касающиеся тела и разума, и говорит: «…сны, состояния божественного вдохновения, одержимости и другие аномальные [!] состояния, а также бессознательные [!] и непроизвольные [!] состояния (как, например, у «ведьм») (1977: 158). По-видимому, это все, что современный философский и научный мэйнстрим может сообщить о мистицизме.

[6] Подробный анализ данного явления содержится в работах Фейербанда, посвященных отношению науки к астрологии (1978: 91-96). Хотя предрассудки наших предков для нас очевидны, мы не замечаем наших собственных. Предрассудки по определению требуют такой невнимательности, иначе они бы не выжили. Инквизитор Ремигий в старости с печалью вспоминал детей ведьм, которых он спас от смерти на костре – не допустив казни, как того требовали законы того времени, он обрек их на вечные муки.

[7] Это явление можно назвать «превращением культуры в искусство». В цивилизациях, где правит наука, независимо от того, демократические они или коммунистические, мы наблюдаем осуждение или преследование ненаучного образа жизни одновременно с поощрением его проявлений в искусстве. Ансамбли народной песни и танца собирают полные залы, популярные туристические маршруты проходят через деревни, имитирующие «нетронутую цивилизацией» жизнь, бесполезные священные предметы активно скупают музеи и туристы. Это не следует принимать за проявление толерантности: охрана животных в зоопарках – совсем не то же самое, что охрана дикой природы.

[8] См. Popper 1963: ch. 10-11 и Lakatos 1978: ch. 1.

[9] Понятие «наблюдение» также не вполне очевидно. Сны и галлюцинации тоже являются «наблюдениями», в то время как субатомные частицы по большей частью наблюдать невозможно, разве что посредством чрезвычайно сложного и дорогого оборудования (достоверности результатов которого мы здесь не касаемся). К тому же, рассмотрение строения и биохимии глаза, а также процесса передачи информации в мозг показывает, что «наблюдение» или «восприятие» никоим образом не являются теми простыми интуитивно-понятными явлениями, которыми они нам кажутся. Прибавим релятивистские и квантовые эффекты к наблюдаемому объекту, к средствам передачи информации от глаз, а также к биохимическим процессам, происходящим в глазах и мозге – и наше доверие к собственному восприятию окончательно разрушится.

[10] Например, идея существования метеоритов долгое время отвергалась научным сообществом на том основании, что камни не могут падать с неба, так как принадлежат земле. Явления, еще не получившие полного научного признания, существуют и сегодня – шаровые молнии, фотографии Кирлиана, гипнотизм, и так далее.

[11] Хотя научное творчество происходит отнюдь не только в бодрствовании – еще один неудобный (и игнорируемый) факт для философов науки. Самый известный пример научного открытия, пришедшего во сне – это история немецкого химика Ф.А. Кекуле , которому приснилась змея, глотающая свой хвост, и этот сон привел к решению важнейшего вопроса о структуре молекулы бензола и других органических компонентов. Оказалось, что молекулы имеют форму кольца.

[12] Противоположностью теорий черного ящика являются так называемые объяснительные теории, значительной частью которых являются интерпретации наблюдаемых фактов. Для лучшего понимания рассмотрим несколько примеров из науки. (1) Теория электрических цепей является феноменологической, так как она не рассматривает электронную структуру компонентов цепи – это предмет теории поля и квантовой теории. (2) Теория S-матрицы имеет дело только с наблюдениями явлений (моментов и спинов), предшествующих и последующих взаимодействию субатомных частиц, и не рассматривает сам процесс взаимодействия. (3) Информационная теория не рассматривает ни структуры принимающей и передающей систем, ни смысл информации. Многие другие примеры и научный взгляд на феноменологию см. в Bunge 1964.

@темы: философия, мифология, литературное